Тосты Чеширского кота - Евгений Анатольевич Бабушкин

Понятно, что майор ему такой возможности не дал.

– Молчать, тварь, пародия на макаку! Из роты ни ногой. Жрать, спать и хезать здесь. Пока эти выблядки друг друга на хер не поубивали!

– Так, твари, – переключился Мухайлов на сержантов. – Чей это был автомат? А кто знает? Где журнал оружия? Где подписи? Где вообще старшина?! Где этот алкаш? Что, тля? На ужине? Бегом сюда! Раненым кабанчиком!!!

Раздался подобострастный топот. Сержанты кинулись за старшиной.

Им был тот самый человек-опёнок, принимавший нас в бане в день прибытия. Грибной прапорщик с невкусной фамилией Пердуренко.

Сержанты приволокли его через минуту.

Мы слышали, как Опёнок начал объясняться с майором, дожевывая что-то.

– Товарищ прапорщик, – гремел Мухайлов, – чье это оружие? Где журнал? Почему патроны не в сейфе? Вынь ты уже сосиску из пасти или я ее тебе в дупу засуну. Отвечать!

Грибной прапорщик видал и не такие виды и потому не суетился. После проверки всех журналов выяснилось, что автомат, из которого пальнул Батя, вообще не числился за учебной ротой.

– А чей же он тогда? – заливался майор Михайлов, – вот не хватало мне чужого автомата, каки сизые!

– Хрен его знает, товарищ майор, – меланхолически отвечал Опёнок, – ствол этот точно не наш. Может быть, с пятой ротой поменялись на прошлых стрельбах? Они могли. Такие же долботрясы, как и мы, – самокритично добавил прапорщик.

– Ладно, – подытожил майор, – вижу, с кем дело имею. Всем помалкивать. Патрон завтра принесу. Автомат был неисправен и стрелять не мог… Лейтенант Минусин, возьмите в мастерской кувалду и приведите оружие в соответствие с рапортом о неисправности.

– Все вам по хрену, – безнадежно добавил Мухайлов, – а мне теперь неделю с замполитом пить. А у меня печень, и дочь невеста…

– Я вас всех выежу и высушу, – пообещал майор напоследок, – да, кстати, пса-насильника вашего – к черту! Отправьте его на Первую Площадку. Увижу здесь – пристрелю, как собаку.

Мы сидели, притихшие, в ленинской комнате. Гроза, прогремевшая над головами сержантов, вскоре должна была докатиться до нас.

– Печально, други, нас ждут репрессии, – напророчил Чучундра, и попросил: – Панфил, развлеки душу, прочти что-нибудь.

Дважды к Панфилу с такими просьбами обращаться не приходилось…

…В любви немного счастья было.

Забыть, простить, не умереть…

А море, словно в бубен било

В земную твердь, в земную твердь.

В прозрачном небе солнце пело,

Оно слепило мне глаза.

Я на песке увидел тело,

А на воде следы Христа.

Иисус! Мне жаль тебя, словно друга.

Ты зря страдал за нас на кресте.

Тебя продавал лишь один Иуда.

Но деньги мы пропивали все.

8

…Гуся бить совершенно необязательно.

Тем более, что Батя уже лично получил по уху, a остальные должны были быть наказаны в соответствии с доброй традицией круговой поруки.

Нет, гуся бить совершенно ни к чему.

К тому же сержантов всего двое, а гусей – тридцать рыл, в смысле клювов. И неизвестно, как они могут ответить на беспредел.

А гусь пошел нынче наглый да своевольный, палит в учебной роте из автоматов, нарушает плавное течение службы.

Ко всему прочему лейтенант Минус приставлен к роте приказом командира. И если этот зануда не станет возражать против легкого внушения в рамках устава, то против явного побоища он выступит однозначно. За такое придется ответить в случае чего ему самому.

…Вечером команда «отбой» прозвучала вовремя. Обычно сержанты поднимали нас снова, из-за пресловутых сорока пяти секунд и репетировали это дело раза по три-четыре, а потом все же отправляли спать.

В тот вечер мы вскакивали и ложились часа полтора. Пол был усеян горелыми спичками.

Лейтенант Минусин, чтобы не расстраивать окончательно нервы, потрепанные майором Мухайловым, ушел в микрофонный класс. Надел на понурую голову наушники с «Песнярами» и сделал вид, что беспробудно уснул.

Сержанты приободрились.

– Ничего-то наши арлекины не успевают, – пожаловался коллеге сержант Рязанов.

– Обессилели гуси. Силы кончились, – заступился за нас Налимов. – Чтобы силы были, тренироваться нужно, спортом заниматься. А то вона какие доходяги они у нас. Вот Бабай только четыре раза подтянуться может. А Чучундра вообще ни разу, пока сапогом не поможешь.

– Так-то да, – согласился Рязанов, – не тренируем мы их. Поэтому сил и хватает только из чужих автоматов стрелять да замполитов собаками трахать.

– А мы? Как мы тренировались? – продолжил сержант, – помнишь, Налим, как табуретки держали? Теперь мышцы – во! Железо.

– Не, – сказал Налимов, – не пойдет. Мы не звери. Табуретки держать тяжело. Пусть подушки держат. Они легкие.

…Тридцать молодых людей в кальсонах стояли ровнехонько, в одну шеренгу, вытянув перед собой руки ладонями вверх. Сержант Рязанов возлагал каждому на руки по подушке, которые быстренько подавал сержант Налимов.

Всё это походило на веселую игру первые пять минут. Наши руки неизбежно наливались тяжестью и клонились долу, подобно спелым колосьям.

Мне припомнилось выступление провинциального гипнотизера, на котором я как-то побывал.

– Ваши руки тяжелеют, становятся свинцовыми, веки закрываются, вам хочется спать, – вещал тогда гипнотизер-чудотворец утробным басом.

Было очень похоже. Руки наши тяжелели и хотелось спать.

Чтобы немного облегчить это нелепое держание пухо-перьевых изделий, мы прогибались назад, перемещая более выгодно центр тяжести. Уже через пятнадцать минут вся рота походила более не на Воинов Арктики, а на средневековый цирк уродов. Кроме извивания в червеобразных позах, бойцы помогали себе всевозможной мимикой. Закушенные губы, выпученные жабьи глаза, вкривь и вкось высунутые сизые языки, и тяжелое сопение выгодно дополняли общую картину.

Сержанты наши, веселыми лайками бегали вдоль строя и орали:

– Руки не опускать!

Самые маловыносливые из нас получали поддержку в виде легких, дружеских тычков под ребра.

Через некоторое время многие бойцы начали валиться вперед вместе с подушками, выполняя приказ «не опускать руки». Руки-то как раз и оставались под требуемым прямым углом к телу. А вот само тулово, влекомое подушкой, заваливалось вперед.

– Ненавижу гравитацию, – прохрипел Панфил, корчившийся возле меня, и выпал из строя. Я тоже решил не сопротивляться и упал рядом.

Недовольные нашей физической формой, сержанты, как люди справедливые, во всем винили только себя. Так и хотелось их хоть чем-нибудь утешить.

– Плохо мы их учили, мало тренировали, – причитал Рязанов.

– Да нас за это под трибунал отдать нужно, – вторил Налимов, – совсем личный состав ослабел без тренировок. Подушку удержать не могут. А вдруг война? Как биться-то с супостатом…

– Наверстаем! – пообещал Рязанов. – Эй, которые упали, встать! Упор лежа принять. Раз-два, раз-два, веселей, качаем руки.

Через несколько минут отжималась уже вся рота. Из класса высунулась заспанное лицо лейтенанта Минусина.

– Спорт – это хорошо, – сказал он, видимо, сам себе, и всунулся обратно.

Поначалу отжиматься от пола показалось намного легче. После пятидесятого раза наше мнение изменилось. Под каждым носом на деревянном полу уже накопилась небольшая, но неизбежно растущая лужица пота.

Чтобы дать нам отдых, сержанты иногда приказывали нам встать, но мы едва успевали подняться, как они радостно вопили:

– Лечь!

И повторяли это дело раз по тридцать:

– Лечь, встать, лечь, встать, – пока это не надоедало им самим.

Отдохнув, ложась и вставая, мы вновь принимались отжиматься.

– Скучно с вами! – заявил сержант Рязанов. – Душа песни просит. Панфил, бегом в ленкомнату, балалайку сюда!

Панфил прибежал с гитарой и тогда Рязанов приказал ему сесть на табурет:

– Давай что-то такое, пободрее, чтоб гуси не ленились, не скучали.

– Продолжаем отжиматься, монстры! – заорал он на нас. Панфил держал гитару, глядя в пол. Руки его подрагивали.

– Ну, ты чего? – как-то даже по-дружески сказал ему Налимов, – давай играй,